Из Калининграда я лечу на крошечном самолёте, таком, что не трап к нему подъезжает, а дверца, открываясь, превращается в ступени. И ты сидишь под крылом, а не на крыле, и видишь дрожащий воздух, проходящий через турбины. Кресла не в три ряда, как на огромных железных птицах, а в два. Самолёт трясёт больше обычного. Он летит, а не висит в воздухе. Каждый раз при взлёте и посадке я совершаю миллион маленьких и незаметных окружающим ритуалов, настолько я боюсь летать. Но если боюсь этого я на n, то люблю летать на n+1. Всегда.
Пока мы ехали по трассе в аэропорт, в воздухе висел туман. Время туманов, да, и от этого становится по-своему не по себе. Или, наоборот, слишком по себе.
Но весь полёт прошёл не над толстым слоем деревенских сливок, а над землёй. Я видела, как солнце отражается от тонких полосок асфальтовых трасс. Видела, как реки, по мере приближения к Питеру, перестают течь и застывают под корочкой льда. Как поля покрываются снегом. И обидно только, что Питер был слева по борту, а я сидела справа, и не видела залива, обнимающего город, не видела ни дворцов и церквей, ни высоток. Это редкость, когда в него влетаешь по безоблачному небу.
А потом - Нина с белыми тюльпанами. Меня никогда никто не встречал с тюльпанами, вообще никто не встречал с цветами. Кроме Нины.
А потом - запутанное путешествие по мирам, из слепящего солнечного света нас швыряет в тёмный и полупустой бункер бара. Из Питера - в Милитари. Из Милитари, благодаря концерту Лоры, на несколько мгновений в Айлин и Синт, потом, будто молотом по голове, обратно. И древняя клятва, конечно, ведёт за собою наш род, хотя я никогда не играла по Профессору. И на Финале Тридцатилетней Войны меня, конечно, выбрасывает в реальность. И существуют только песня и мимика, с которой она поётся.
Всё это кончается, когда я выхожу из здания Московского вокзала. Ненаписанные письма не влезают в конверты, я сминаю их и комкаю, и сжигаю листы для верности, чтобы никогда не прозвучало всё то, что в них могло бы быть, чтобы никогда оно не обрело материальность. И столько ещё хочется сказать, но слова кончаются, теряются, и когда я переступаю порог квартиры, я окончательно понимаю, что я не скажу ни слова, потому что нечего говорить.
Пока мы ехали по трассе в аэропорт, в воздухе висел туман. Время туманов, да, и от этого становится по-своему не по себе. Или, наоборот, слишком по себе.
Но весь полёт прошёл не над толстым слоем деревенских сливок, а над землёй. Я видела, как солнце отражается от тонких полосок асфальтовых трасс. Видела, как реки, по мере приближения к Питеру, перестают течь и застывают под корочкой льда. Как поля покрываются снегом. И обидно только, что Питер был слева по борту, а я сидела справа, и не видела залива, обнимающего город, не видела ни дворцов и церквей, ни высоток. Это редкость, когда в него влетаешь по безоблачному небу.
А потом - Нина с белыми тюльпанами. Меня никогда никто не встречал с тюльпанами, вообще никто не встречал с цветами. Кроме Нины.
А потом - запутанное путешествие по мирам, из слепящего солнечного света нас швыряет в тёмный и полупустой бункер бара. Из Питера - в Милитари. Из Милитари, благодаря концерту Лоры, на несколько мгновений в Айлин и Синт, потом, будто молотом по голове, обратно. И древняя клятва, конечно, ведёт за собою наш род, хотя я никогда не играла по Профессору. И на Финале Тридцатилетней Войны меня, конечно, выбрасывает в реальность. И существуют только песня и мимика, с которой она поётся.
Всё это кончается, когда я выхожу из здания Московского вокзала. Ненаписанные письма не влезают в конверты, я сминаю их и комкаю, и сжигаю листы для верности, чтобы никогда не прозвучало всё то, что в них могло бы быть, чтобы никогда оно не обрело материальность. И столько ещё хочется сказать, но слова кончаются, теряются, и когда я переступаю порог квартиры, я окончательно понимаю, что я не скажу ни слова, потому что нечего говорить.
