Надо что-то написать про вчера, да?
Мне казалось, что после Лемертовской Лин Марчмонт все должно закончиться. Ну что я могу читать после нее? Что вообще можно читать после нее? Весь день на работе я пыталась тщательно подобрать стихи, ее там, конечно, не было. Как и практически всего из того, что я читала. Но Лин. Я не знаю, что об этом сказать и как.
После этого было еще, кажется, три круга. Через самое больное и самое говорящее, в попытках не сорваться в окончательный эксгибиционизм. Попытки, впрочем, провалились с треском.
Кэти читает и голос ее шелестит, стелется по ковролину, огибает свечи и кружки, и тарелку с шарлоткой, и пакет топленого молока. Кэти читает - и светится. Читает - и светит.
Полина и Бродский. Полина и Полозкова. Полина и Пастернак. Они сливаются и переплетаются, танцуют, занимаются любовью, как бы дерзко это ни звучало.
Когда читает Рожка, я закусываю губу и стараюсь дышать спокойно, не сбиваться в судорожные всхлипы, боюсь пошевелиться.
Редин голос улыбается. Когда от надежды. Когда от отчаяния. Все кажется очень знакомым и близким, хоть и слышится впервые.
Оками читает так, как может только она. Слова звучат резко и с вызовом, но это не отталкивает, наоборот, хочется вызов принять.
Зойсайт аккуратно произносит каждое слово. Никого им случайно не оцарапать, никого не повредить. Читает тихо и с горечью. И Лорку.
Белые ночи никогда еще не были такими белыми, серебрятся волны по каналам и Неве, воздух пахнет липами и жасмином, не нужна рубашка на плечи, не холодно. Справа - чей-то дворец. Слева - дом в готическом стиле. Мы переходим Благовещенский между первой и второй разводкой, и его разводят у нас за спиной.
На улице лето, во мне и вокруг меня (как и всегда) слишком много любви.